Экономика и финансы / Корпорация

Игры идентичности

Название этого интервью нагло заимствовано у Фернана Броделя, не раз упомянутого в нижеследующем тексте. А в самом интервью русский философ Сергей Чернышев объясняет корреспонденту "Эксперта", что корпорации опасны только тогда, когда, будучи частью, претендуют на то, чтобы стать целым.

— Хотелось бы максимально приблизить нашу беседу к текущему политическому моменту, потому что он вызывает разные ощущения и часто ассоциируется с такими словами, как "госбезопасность", "госкапитализм" и "корпоративизм". За последние три-четыре года произошли очевидные сдвиги в структуре российской собственности — усилились позиции госкомпаний и компаний, похожих на госкомпании. Когда усиливаются позиции госкомпаний, логично говорить о возникновении системы госкапитализма. Однако и президент Путин, и его ближайшие коллеги и политические наследники уверяют, что не хотят строить госкапитализм. Наблюдатели, естественно, недоуменно пожимают плечами: тогда что это?

И это еще не все, что вызывает напряжение. Эти компании номинально, конечно, государственные, но многие из них и управляются, и отчасти принадлежат бывшим или нынешним сотрудникам одной большой корпорации — назовем ее силовой корпорацией. И, по-видимому, когда президент и его сторонники опровергают тезис о строительстве госкапитализма, они исходят из замысла, согласно которому компании переходят из государственной собственности в частную разными законными путями, в том числе через выход на открытый рынок.

Если это произойдет, мы вроде бы столкнемся с новой формой собственности — не частной в привычном, индивидуальном понимании этого слова, не государственной, а корпоративной, то есть принадлежащей членам одной корпорации. Новизна этой системы пугает сама по себе, не говоря уже о силовом характере этой корпорации.

— Хороший вопрос, только я-то тут причем? Мне нужно изобразить из себя специалиста по корпорациям, что само по себе смехотворно. Потому что эксперта по корпорациям быть не может в силу огромности этого явления, которое, как бы вы ни упирали на его новизну, совсем не новое.

Есть такая книжечка — трехтомник Фернана Броделя. Один из томов называется "Игры обмена" — хотя так должны были бы называться все три тома, поскольку Бродель пишет о времени после периода бурного развития корпораций. Но если бы Бродель написал про всю экономическую историю, то это было бы три трехтомника. Один — про архаические общества далекого прошлого — назывался бы, наверное, "Игры производства". Третий — те самые "Игры обмена". А средний назывался бы "Игры распределения". И в этот средний попало бы все, что связано с распределительными обществами — обществами, в которых возникает специализация, кооперирование и система разделения труда. Все это и есть корпоративное время. Это огромный мир, из которого мы выпали, а теперь потихонечку в него возвращаемся, не имея нормальных словесных средств, чтобы его описать.

— Мы сейчас и будем этим заниматься.

— Конечно, но мне бы хотелось распутать сложный клубок вопросов и разобрать их по одному.

Почему мы так много говорим о разведке в связи с корпорациями? Случайно ли это? Я хотел бы привлечь средства из совершенно "левой" сферы. Был такой замечательный шахматист Михаил Ботвинник. На старости лет в Институте системных исследований он занимался разработкой программы для игры в шахматы. У него есть замечательная работа, где он говорит, что есть три типа шахматных игр. Первый уровень (до слабых кандидатов в мастера) строит "цепочки добавленной стоимости". Каждая фигура становится поочередно то его собственностью, то собственностью соперника. Он мыслит ветвящимися цепочками ходов, где после каждого хода возникает ветвление в зависимости от возможных ответов другого игрока. Его цель — реализовать цепочку ходов, ведущую к материальному преимуществу. Второй тип игроков (от кандидатов в мастера до сильных игроков международного уровня) считает длинные варианты, сопоставляя их с предполагаемым поведением противника. Эти люди, грубо говоря, смотрят не на доску, а на противника. "Похоже, он готовится вскрыть вертикаль на ферзевом фланге. А зачем тогда он делает странные маневры конем на королевском? Наверное, он хочет, чтобы я поверил, что он хочет вскрыть вертикаль на ферзевом фланге, а на самом деле готовит контратаку на королевском. Я сделаю вид, что купился на его вскрытие вертикали, а на самом деле буду готовиться к контратаке на королевском". То есть эти игроки играют на уровне разгадывания плана противника и выставления против его плана своего. Это очень похоже на деятельность разведки и контрразведки. И наконец, на третьем этаже (международные гроссмейстеры) игрок опять перестает смотреть на противника и смотрит на доску, но он не считает никаких вариантов. Он видит доску интегральным взглядом человека, который воспринимает шахматы как набор позиций. У него имеются культурные стереотипы — выигрышные позиции. Каждую конкретную позицию он воспринимает как направленную в сторону одной из выигрышных позиций, куда он ее и подталкивает. И только когда он попал в одну из выигрышных позиций, он смотрит на план противника, а потом, перейдя в эндшпиль, на автомате начинает доигрывать.

Когда кто-то играет на экономическом поле, возникают те же ситуации. Но и времена, и игроки бывают разными. На втором, корпоративном уровне игроки все время думают о том, какие планы вынашивают те, кого они хотят сделать партнером, союзником или конкурентом. И если игрок берет на рынке ресурс, чтобы вставить его в свою цепочку добавленной стоимости, то на корпоративном уровне он думает прежде всего о следующем: "А вдруг этот ресурс, который я беру, вовсе никакой не ресурс, а шпион другой корпорации, которого мне подставили, чтобы я его взял сетевым торговцем, а он на самом деле будет снимать информацию о том, как устроена моя корпорация? А потом наступит момент Х и ему скажут: "Слушай, закрывай свой бизнес", — и все мои цепочки, которые держатся на нем, рухнут". Поэтому для корпорации (а мы сейчас живем в период активного выстраивания корпораций) абсолютно естественно разгадывать планы, иметь разведку и контрразведку. Соответственно, в любой корпорации много чекистского, даже если там вообще нет никаких чекистов.

И это только одна сторона корпорации, которая вызывает напряжение у современного обывателя. Другая сторона — иерархия. Мы же боимся иерархии. А в корпорации обязательно есть иерархия. Потому что есть отношения "мастер и ученик". Я вижу человека, который владеет типом деятельности, которым не владею я. И пока я не сделаю это руками, я не пойму. И я иду к человеку учиться, я верю, что он меня научит правильно. Но если я иду к нему учиться, то он должен мне доверять. Вот эти отношения, построенные на вере, — обязательны для корпорации, а все, что на вере, нам тоже непривычно.

То есть очень многое в самой сути корпорации выглядит иногда пугающе архаичным, закрытым и иррациональным. Но это напрасные страхи.

— Соглашусь с тем, что сами по себе корпорации многих пугают, но у нас беспокойство острее. Речь идет о том, что слишком много собственности и экономической власти поглощается преимущественно членами одной корпорации. Причем они ведут свою работу от имени государства, а возникающая собственность не вполне государственная. А иногда еще появляются новые формы — госкорпорации, которые почему-то напрямую подчиняются президенту, уводятся из-под исполнительной власти; а рядом стоят объединенные узкоспециализированные госкомпании типа судостроительной, но они подчиняются правительству; а есть просто государственные компании типа Сбербанка, где большая доля государственного владения и ничего особенного. Все эти разные формы собственности объединены только одним: они управляются людьми (или принадлежат им), которые между собой очень близки, и никого чужих в этот круг они пускать не хотят.

— Будем продолжать делить вопрос на подвопросы.

Что касается корпорации так называемых разведчиков — здесь мы выскакиваем за границы корпоративного. Потому что наши разведчики играют или пытаются играть на следующем этаже — на этаже гроссмейстеров, там, где интегральная позиция, где есть базовый набор функций некоторого национального целого.

Что же касается корпорации так называемых силовиков, то ее попытка к экспансии естественна. У любого народа есть такие функции, как еда, питье, и отсюда возникают хлеборобы, жнецы — разные типы ремесленников. У любого народа есть те, кто обеспечивает безопасность. (Кстати, силовиками разведчиков неправильно называть, они сами силовые операции если и проводят, то только на дальней периферии.) Есть люди, которые занимаются строительством домов. Каждая из этих каст или функциональных подсистем общества внутри себя организована как корпорация. И каждая, будучи предоставлена сама себе, если над ней нет какого-то целого начала, начинает заигрываться, пытаясь стать целым.

Я, впрочем, слабо представляю себе общество, в котором победила бы одна корпорация. Это так же нелепо, как мировое господство. Но это не значит, что нет проблемы. Корпорации, не имея стратегического начальника, начинают играть в такие игры. Поэтому проблема не в наличии корпорации силовиков, проблема в отсутствии того, кто мог бы сказать: "Ребята, вы что, с ума сошли — занимайтесь своим делом. Кому нужна одна корпорация, которая одолеет всех? Если черепахи победят всех ежей, то каким-то черепахам придется стать ежами".

— Хорошая мысль.

— Но это только одна мысль. Вторая — почему строятся эти самые госкорпорации? Мне кажется, здесь все элементарно: государство, которое мы имели, не занималось авиацией, не занималось дорожным строительством, не занималось флотом. А в других странах все это есть. Поэтому либо мы должны сидеть и ждать, пока все погибнет, либо надо что-то с этим делать. То есть именно проблема отсутствия того, что должно быть, приводит к появлению несколько агрессивных и противоестественных форм. Грубо говоря, госкорпорации — это прорастание стратегической надкорпоративной тенденции в довольно архаичной корпоративной форме. А как иначе? Рыночным путем у нас не может возникнуть флот.

— То есть вы считаете госкорпорации позитивным явлением?

— Да. Потому что рынок не может заменить собой стратегию. Рынок объективно занимается перераспределением, а не производством. И если никто не производит суда, то рынку нечего налаживать самым эффективным способом. Поэтому сидят люди какие-то умные и начинают думать: "Ну, что мы будем делать с флотом, пока он еще есть? Давайте соорудим госкорпорацию". А кто они такие, надо спросить, кто эти люди, которые об этом думают? На самом деле это зародыш партии нового типа, того органа, который решает стратегические вопросы.

Партия нового типа

— Вы такие страшные слова говорите — опять "партия нового типа".

— А кто должен заниматься вопросом транспорта? Правительство существующее им не занималось, да это и не его дело. Как можно заниматься транспортом, если власть избирается раз в четыре года, а правительство существует еще меньше? Значит, должен быть какой-то субъект, который мыслит категориями десятилетий. Давайте перебирать — кто это? Мелкий предприниматель? Смешно. Правительство? Нет. Президент? Но он только как хороший человек может заниматься этим, а как президент, что он, с ума сошел — его переизберут через четыре года! Тогда кто эти люди?

— И кто?

— Сначала эти люди, когда собираются вместе, не имеют никакого статуса.

— Уже вышеупомянутый вами Бродель полагал, что абсолютно во все времена двести семей управляли любой страной мира.

— Ну, это он сказал.

— Я же на него и ссылаюсь. В моем представлении эта позиция стратегической власти все-таки имеет основанием собственность, причем очень крупную собственность. И такая картинка — когда стратегические решения принимаются на основании владения собственностью — нравится мне лично больше, чем "партия нового типа". От последнего я, как человек, выращенный на закате советских времен, вздрагиваю. Хотя вы, наверное, скажете, что это одно и то же.

— Нам надо каким-то образом постараться с обществом обходиться так, чтобы оно не западало на наши конкретные вздрагивания. Вдруг вырастет какое-нибудь поколение, которое будет вздрагивать при упоминании о рынке. И что, нам после этого строить общество, где слово "рынок" запрещено и никаких рыночных структур нет?

А "партия нового типа" — это заместитель чего-то важного, для которого мы не знаем имени, но без которого ни одно общество никогда не жило. Это субъект, соразмерный с надкорпоративным уровнем, где решается вопрос о том, что будет в стране через двадцать лет. И именно этот надкорпоративный этаж сегодня пытается заниматься специализацией корпораций. Сами они не могут так "специализированно" отжирать. Вот имеется команда кого-нибудь, условно, Петрова, который вроде поднаторел в управлении большим количеством контор. Ну давайте мы всю его команду возьмем, часть контор выкинем, часть контор передадим, и возникнет большая специализированная корпорация. То есть речь идет об использовании больших профессиональных команд управленцев, которые, поуправляв надерганной кучей барахла, которые рейдеры для них натащили со всей страны в разных регионах, начинают потихонечку специализироваться. И дай бог, если вдруг случайно из нескольких госкорпораций вырастет хотя бы одна, у которой низовым звеном будут предприниматели. Тогда можно будет поставить пудовую свечку перед этой госкорпорацией и сказать: получилось случайно то, к чему все стремились.

— Два вопроса. Первый: почему они (члены правящей корпорации) так жестко относятся к чужим? За предыдущие десять-пятнадцать лет сложился какой-то корпус крупных предпринимателей, и часто это талантливые люди. Но последние годы передела собственности связаны с очень жестким выбрасыванием всех минимально несогласных с "партией и правительством" из этого процесса выстраивания будущих стратегических структур. И многие опасаются, что после выборов этот процесс расчистки пойдет дальше. Зачем такая жесткость? И второй: есть ли у общества механизм самосохранения, который позволит с этим справиться?

— Помните ли вы классическую работу Макса Вебера про средневековый город, где он описывает город как корпорацию корпораций? Как выглядел этот город на уровне нормальной жизни? Это Монтекки и Капулетти. Внутри этой корпорации корпораций каждая корпорация с другой враждует часто насмерть, и только герцог может их примирить. Потому что таковы ее свойства. Пытаться сделать корпорацию, которая любит другие корпорации и доверяет им, открывается, — значит, ее уничтожить. Единственный способ — над ними должен быть герцог.

— А кто мог бы играть роль герцога в демократических обществах?

— Это вопрос к страноведам — пусть они вам расскажут. Как устроен этот герцог в Соединенных Штатах, как устроен в Англии — везде свои организации элит. И везде он имеет закрытый характер, в элиту не попасть через демократические выборы. Можно подумать, что в Вероне герцог был известным блогером и всех приглашал на свои страницы. Подобного сорта функция всегда закрыта от праздношатающихся, любопытных, желающих забрести и поковыряться у герцога своим пальцем в носу. Зачем этой инстанции быть публичной?

Да, есть общества, в которых положена публичность: тогда герцог сымитирует ее. Кстати, внутри себя он может быть организован очень даже демократически.

Но мы сейчас не говорим о том, как эта инстанция должна быть организована. Мы говорим о том, что в каждом обществе есть инстанция, которая выступает от имени общества, от имени всех его людей как граждан, и, кстати, в этом смысле она, воплощая всех граждан, предельно демократична и одновременно иерархична.

— И все-таки как у нас может выглядеть этот герцог?

— Я бы противопоставил понятие правящей партии и понятие партии власти. Партия власти — это те граждане, которые борются за власть. А правящая партия занимается тем, что по отношению ко всем корпорациям выполняет функцию целого. И правящей партии достаточно просто иметь своих людей во власти и в момент, когда какая-то сбрендившая партия власти говорит: "Да ну вас, какие вы правящие, вы вообще ничем не занимаетесь", — отозвать оттуда членов своей партии. И все. На этом партия власти закончится, потому что все будут знать, что там одни уроды остались.

— Боюсь, что наше общество, особенно гражданское общество, не примет такую правящую партию, полагая, что это не вполне соответствует атрибутам демократии.

— Я бы различал все-таки гражданское общество и общество. Общество это не профсоюз штатных активистов НКО, это просто общество всех граждан. А у граждан есть два взаимосвязанных свойства — ответственность и сознательность. Путин, когда давал интервью журналу "Тайм" (у нас же принято говорить иностранцам такое, что русским не скажешь), все время говорил: "Да я тут тружусь, как негр, как раб на галерах". Чем человек сознательней, тем вроде бы он выше в иерархии. Но что такое высота в иерархии сознательности? Это не высота иерархии власти. Высота иерархии власти — это кабинет и количество телефонов, а высота иерархии сознательности — это пахать, как негр, и отвечать за все, что только есть.

— То есть вы хотите сказать, что появление высшей инстанции в обществе происходит практически само собой?

— Само собой почти ничего не происходит.

— Я имею в виду, что этот процесс неманипулируем.

— Возникает сообщество. Я вам как женщине женщину процитирую. "Час ученичества! Но зрим и ведом // Другой нам свет, — еще заря зажглась. // Благословен ему грядущий следом // Ты — одиночества верховный час!" — то есть наступает одиночество — одиночество сознательного человека, у которого нет ничего, кроме сознания, которое над ним стоит, и он, как сознательный, как дурак, идет и делает. Нет человека, который сказал бы: "Ну-ка, кончай пить пиво, быстро пошел заниматься Дальним Востоком!" Ну чисто есть братья по партии.

— "Чисто", "братья по партии" — ничего себе набор слов…

— Мы просто пытаемся объяснить самим себе каким-то русским языком, как это все устроено. А русский язык на эту тему не говорил долгие годы. Мы похожи на человека, который не говорил на очень важные темы и начинает говорить, а у него язык не поворачивается и слов он найти не может. Вообще страшнейшая проблема в нашем развитии общества, что в русском языке нет слов для того, чтобы обсуждать настоящие проблемы.

— А в Америке есть, что ли?

— У них другое свойство языка. Разрабатывает какая-нибудь Rand Corporation секретное оборонное устройство. Они называют его "флип-флоп", и оно во всей документации так идет. А в русском языке это должно быть обязательно "флуктуативный коагулятор ЖП-38БЮ с тильдочкой". Русский язык очень консервативный и поэтому более архаичный.

— Но у них как называется правящая партия — элитой? Как это американцы обозначают? Они же тоже иногда любят напечатать статью о том, кому на самом деле принадлежит Федеральная резервная система.

— Да, они не стесняются говорить. Я недавно столкнулся с одним любопытным феноменом. Есть английское слово virtue, которое в контексте чаще всего означает "достоинство", "добродетель". Но одновременно это и "мужество", и "целомудрие". Я полез дальше и обнаружил, что корень vir — это корень слова virgin — "девственность", "невинность", "чистота". Но vir — это и вирулентный, то есть это доблестный муж, самец-производитель, у которого член круче, чем у других. А virtual в английском языке прежде всего означает "подлинный", "истинный", "настоящий", и уже второе значение — "возможный", "мнимый". Лишь недавно они этим словом стали называть интернетскую хрень. И у всего этого один и тот же корень.

В английском языке есть архаика местами, но они эту архаику пережили. То есть, грубо говоря, они как общество пережили рынок, и язык тоже пережил какое-то важное перерождение. В нашем же языке, как и в нашей хозяйственной деятельности, нет могучего рыночного пласта. И у нас новое слово может только корпорация вводить. Поэтому каждый раз, когда я как отдельный аналитик придумываю и обозначаю что-то и ввожу слово, я должен сделать так, чтобы какая-то корпорация меня утвердила.

Корпорация в нас

— Вы сказали про рынок. Перед тем как к вам идти, я читала ваши статьи про корпоратизм, и, если правильно поняла, вы полагаете, что создать устойчивую совокупность корпоративных структур невозможно без собственников и без предпринимателей. То есть нам нужен рыночный этап?

— Нужен. Но поскольку нам никто не даст двести лет его проходить, нам нужно, чтобы рыночный этап наши дети проходили в школах, а в институтах их должны научить обращаться с собственностью как с бизнесом.

— Насколько я понимаю, вы различаете рынок и предпринимательство?

— Не только я это различаю. Недавно я встретил мысли какого-то сетевого человека, который противопоставил рыночный тип мышления и предпринимательский. Рыночный способ — это когда у меня есть мануфактурка. Я выношу на рынок, ни на кого не глядя, товар, кладу, и рынок мне посылает сигнал: да или нет. Если да — я иду пить пиво. Если нет, слишком дорого, — я иду сокращать издержки.

Предпринимательский способ мышления другой. Я выхожу на рынок, а рынок отвергает весь мой бизнес. Тогда вместо того, чтобы заниматься экономией издержек, я начинаю заниматься проблемами покупателей, иду к покупателям и говорю: "Слушайте, а почему вы не покупаете мой товар? Он ведь лучше, чем у других. Вы мне объясните, чего вам надо". А потом я иду к поставщикам и говорю: "Почему вы не хотите мне задешево продавать сырье или продукт — ведь я же у вас больше куплю".

— Ну и в чем здесь фишка?

— Я выхожу наружу. Я занимаюсь не снижением издержек внутри бизнеса, я занимаюсь отношениями с другими бизнесами, и я выясняю, что нужно им. Я занимаюсь строительством цепочек добавленной стоимости, где в большинстве звеньев — чужая собственность, а не мой бизнес. То есть я конструирую систему отношений между группой собственников, которую невидимая рука соорудить без меня не в силах. Я управляю стоимостью своего бизнеса наряду с чужими, то есть плотностью и качеством потока денежных средств через них.

— Понятно. А на это время у нас есть?

— Нам надо учить детей сразу второму типу.

— Управлять движением денежных средств?

— Да, управлять стоимостью. Бизнес не управляет стоимостью, бизнес имеет стоимость. А предприниматель управляет стоимостью. Он говорит: "Что такое, значит, пока я спал, у меня капитализация упала? Извините, ребята, капитализацией я управляю. Мне наплевать, что там у вас происходит в Бангкоке. Я вот сейчас встану и отыграю назад мою капитализацию — к тому уровню, на котором она должна быть и на котором отражает реальный уровень издержек и мою способность выстраивать цепочки".

— Кажется, мы отвлеклись. Я перестала улавливать нить.

— А нить такая: корпорация — это следующий этап управления. Если предпринимательство — управление стоимостью, то корпорация — это уже управление эффективностью или организованностью (нет слова русского) распределения ресурсов между группой предпринимательских проектов. Хорошая современная корпорация должна не иметь эффективность, а управлять ею, так же как предприниматель управляет стоимостью — выходя наружу по отношению к собственной корпорации.

— А откуда берется эффективность? Это, собственно, второй главный вопрос, который всех беспокоит. Помимо того что госкорпорации задушат свободу в стране, есть второй вопрос: как сделать их эффективными? В какой-то момент вы сказали. что если корпорации внизу смогут опираться на предпринимательство, то это и будет хорошая корпорация.

— Да, и я знаю такие корпорации. Нормальные корпорации возникают там, где крупные предприниматели понимают, что они хотят управлять сотней проектов, но не могут быть предпринимателем в каждом из них. И тогда они начинают думать, как сделать так, чтобы эти проекты отдать менеджерам, а менеджеры вели бы себя в них как предприниматели. И это возможно.

Что такое современная корпорация? Она должна каждому предпринимателю сказать: "Слушай, старик, ты бегаешь по рынку, для того чтобы найти там все, что тебе нужно для производства, и потом продать. Ты бегаешь и договариваешься с собственниками денег, электричества, помещений, лицензий, со страховщиками, с регуляторами. Давай мы из этих твоих партнеров две трети дадим тебе централизовано — ты бегай по рынку только за тем, чего у нас нет. Но ты тогда должен будешь поделиться добавленной стоимостью". Если это происходит, возникает сусальный идеал, когда корпорация нужна предпринимателю, а предприниматель корпорации.

— И есть такие гармоничные корпорации?

— Настоящие private equity идут именно к такой форме.

— Но здесь же возникает вопрос о ликвидации собственно предпринимательства, о котором писал Шумпетер. Предпринимательство конца девятнадцатого — начала двадцатого века было связано с производством новых ценностей и самостоятельным встраиванием их во все эти цепочки.

— Это более сложный цикл — Шумпетер более широко смотрел, более культурно. Предприниматель настоящий начинает с того, что есть замечательная супермашина, у которой КПД в два раза больше, чем у привычных сегодня, и начинал думать, а как это воткнуть в общество. Выяснялось, что в общество воткнуть это невозможно, потому что на существующих типах машин живет огромная корпорация. И он строил свою корпорацию.

— Да-да. А ваш предприниматель почему-то должен войти в чужую.

— Я же говорю о предпринимателе в узком смысле слова. Предприниматель в узком смысле слова занимается только управлением стоимостью. Предприниматель в широком смысле слова, в общекультурном, в шумпетерском, занимается всем, но я хочу специализировать.

— Вы-то хотите специализировать, а я пока хочу понять. Как раз пугающим является то, что если предприниматель лишается идеи, он начинает тупо гонять стоимость. Тот же Форд писал: "Хочу, чтобы люди ездили на моих машинах по просторам Америки, дарованной нам Господом Богом". В какую корпорацию пристроился бы Форд с такой идеей?

Есть немало случаев, когда бизнес, сталкиваясь с корпорацией, терял свое предпринимательское свойство, и именно поэтому многие избегали и будут избегать вхождения в корпорации.

— Я понимаю. Извините, что я вас перебиваю, мне просто не терпится сказать, что я угадываю ваш вопрос. Это ведь не корпорация как внешняя сила, а это мы сами для себя представляем угрозу. Потому что грех и то место, где враг рода человеческого вмешивается в жизнь, — это когда часть мнит себя целым и начинает вести себя как целое.

Я как целое, как человек, как гражданин хочу, чтобы производилось счастье и чтобы по просторам Америки свободные граждане ездили свободно на замечательных машинах. Потом я начинаю это реализовывать. И в какой-то момент понимаю, что эти уроды не допускают внедрения и, чтобы внедрение было, я должен создать могучую корпорацию "Форд". И вот я ее создал. И я еще помню, что я создавал все это хозяйство для того, чтобы по свободным просторам Америки свободные граждане ездили на шикарных автомобилях. Но в какой-то момент я поймал себя на том, что мне ужасно нравится отдавать указания, иметь сексапильную секретаршу, ездить на замечательном автомобиле, и все меня боятся или мною гордятся. И уже я в какой-то момент забыл, чего я хотел на самом деле.

Я хочу сказать, что корпорация сидит внутри каждого человека. Это часть любого человека, а не какие-то злые институты, снаружи находящиеся. Я как предприниматель в широком смысле слова хочу счастья. Я как предприниматель в узком смысле слова начинаю бабки зарабатывать. Я научился строить цепочки, мне понравилось, и я вдруг понял, что я могу сделать "три конца" (триста процентов годовых). Эти уроды делают полконца, а я делаю три конца. И мне уже никто не нужен. Потому что я сейчас заработаю миллиард, а потом его раздам.

— И как же быть?

— Общество как целое все время должно следить, чтобы части общества как части не взяли верх над ним, чтобы в обществе власть не захватила корпорация. Или чтобы в обществе власть не захватили предприниматели, то есть люди, которые умеют делать деньги. Или чтобы в обществе власть не захватили какие-нибудь сумасшедшие изобретатели, которые сделали супертурбину, и дальше им важно, чтобы на всех станциях стояла эта турбина, а всех остальных, если кто-то мешает, надо стрелять. Поэтому мы обсуждаем одну и ту же тему. Корпорация как часть общества и как часть человека опасна, когда она выступает как самодостаточная часть — тогда это чекисты, тогда подковерные схватки бульдогов, тогда это попытка захватить власть над всем миром. Должна быть инстанция, которая выступает от имени целого, в каждом человеке должна быть такая инстанция и в обществе тоже. Во всякой деятельности человека и в любой конторе должна быть духовная вертикаль. Должна быть целостность — в которой люди любят друг друга, друг другу интересны и нуждаются друг в друге для возобновления, для целостности.

— А если с обратной стороны, не со стороны целого посмотреть, а со стороны частного? Вот частное лицо в лице предпринимателя сталкивается с корпорацией. Причем у этого частного лица так же, как и у Форда, когда он был маленьким, есть какая-то замечательная идея. А корпорация захватывает это дело, поглощает, уничтожает. Как вести себя частному лицу, чтобы не потерять смысл жизни?

— В этом различие между неправильной и правильной корпорацией. Неправильная корпорация видит во мне мой бизнес, а меня не видит. Правильная корпорация видит меня, она понимает, что я умею строить цепочки добавленной стоимости. Один процент в ее капитализации составляет мой бизнес или три процента — это не играет роли, потому что правильная корпорация позарез нуждается в предпринимателях, и, найдя человека, который умеет строить цепочки, она должна от радости заорать "банзай!" и потащить к себе. Потащить к себе не насильно, а так, как Медной горы Хозяйка звала Данилушку, чтобы он пришел туда, потому что он умеет чаши делать, и она ему каменный цветок покажет, он посмотрит, обомрет, испытает творческий оргазм и навеки там останется.

Институт идентичности

— Такая общественная система, где есть нечто, отвечающее за целое, есть замечательные корпорации, которые работают на базе предпринимательства, — это всеобщее счастье, что ли?

— Всеобщее счастье? Нет, конечно. Но это то, что позволяет более уверенно сохранять идентичность. Собственно, главная задача той самой правящей партии — это сохранение идентичности. Это верхний институт в институтах собственности. Это самое мощное, что может быть институционально.

Ведь что произойдет, если мы соберемся воевать, а окажется, что у наших воинов уже поменялась идентичность? Им нравятся рогатые шлемы, и они уже между собой по-немецки говорят. Это значит, что дело проиграно еще до того, как мы начали воевать. В этом смысле правящая партия должна делать так, чтобы, не дай бог, из-за этих гнусных корпораций наши предприниматели не поехали бы в Финляндию. Они поедут, женятся на финках, заговорят по-фински, выяснят, что роман "Полярная звезда" ничуть не хуже, чем "Война и мир", да и чувство юмора у финнов чудесное, и водка замечательная — и все, вот вам финн.

— Многие скажут, что такая правящая партия, отвечающая за идентичность, будет властью тоталитарной.

— А нельзя придумать слово, у которого корень будет тот же — total, целостность, но чтобы в нем не было вот этого опять: корпорация — значит, фашизм, а целостный — значит, тоталитарный?

— Вот вы и придумайте.

— Слова не придумывают — им возвращают подлинный смысл. Давайте восстановим в правах слово "целое".

— Но ведь мы же не понимаем. Это, наверное, бессмысленный разговор, потому что невозможно понять, что это за целое. Оно же общее, то есть оно исходит ото всех и как-то сливается в единый поток и при этом выстраивается в иерархию... При том наборе философских, политических моделей, которыми мы вообще располагаем, это не имеет описания другого, чем тоталитаризм. Вот западное общество, как мы его понимаем, противопоставляет целое и индивидуальное и говорит, что индивидуальное важнее.

— Ну и я могу противопоставить. Но просто между индивидуальным и общим еще есть корпоративное. А как только выяснилось, что их уже три, то начинаешь чесать репу — то ли надо противопоставлять, то ли надо объединять, потому что все-таки троица. Давайте противопоставим Бога Отца и Бога Духа Святого, а Бога Сына выкинем для ясности — это будет образец западного мышления. Можно и так мыслить. Нам никто не запрещает так мыслить, только в этом есть что-то нецелостное и поэтому греховное.

Слово "целое" не нуждается в самооправдании. А total — это то же самое, что целое. Ну, кому-то угодно было к нему прилепить этикетку "плохой". Но это так, потому что к слову "индивид" прилепили слово "хороший". А как быть с тем, что сказано "плохо человеку быть одному", что мы с этим будем делать? Плохо человеку быть одному — каждый из нас понимает прекрасно. Зачем же мне быть индивидом, если нет другого, без которого я не могу жить?

— Я как-то раз высказала соображение, что в России очень сильна воля к сохранению нации, то есть целого. Именно эта воля привела к власти Путина. Но ведь все, что мы смогли сделать, так это делегировать право осуществлять эту волю самому Путину.

— Ну да, если мы не умеем целое создать, тогда мы делегируем это целое кому-то одному и говорим: "Царь наш, батюшка, или кто ты там у нас, президент, премьер — давай ты теперь за целое отвечаешь, вот и парься". И он бедный уже это все понял.

— И тогда возникает конфликт между теми, кто себя называет либералами, и, пусть условно, теми, кого я представляю и у которых нет названия (не назовешь себя консерватором). Одни говорят: "Свободу душат", — а другие: "Зато целое сохраняют". Одни считают, что ради свободы можно это развалить на любое количество кусков, и черт с ним, потому что важнее безопасность индивидуальная, а другие готовы зачем-то рисковать индивидуальной безопасностью.

— Проблема названия. Свобода — необходимый внутренний момент целого, но это наше целое нужно как-то назвать. Вы же, наверное, имеете полное моральное право сказать, что вы называете себя русскими. Но тут выясняется, что есть узкоспециализированные корпоративные, либеральные, патриотичные и прочие "русские", у которых русский в дипломе. И они спрашивают: "Какие вы такие русские? А что у вас там с дедушкой? А чем вы занимаетесь? А вы владеете славяно-горицкой борьбой?"

Это та же картина, когда есть предприниматель по Шумпетеру — это просто человек, который предпринимает новое и имеет свободу воли, и смотрит на Божественное предопределение, и пытается понять, а есть предприниматель в узком смысле, который вяжет цепочки добавленной стоимости. У нас в обществе слово "русский" тоже занято гражданами, которые специализируются на какой-то там этнографической или националистической фигне. Это тоже дети своего рода, такие же дети, как либералы. Что делать? Надо как-то постепенно с культурой договариваться, что монопольным слово "русский" не может быть. Никто не может его за собой закрепить, и никто не имеет права называться русским, если только все не имеют одинаковое, равное право так называться, включая либералов, чухонцев, татар, евреев, кого угодно, пока они сами хотят. Если это произойдет, мы сможем с легкостью объяснить, чего мы хотим. И бедный Путин или бедный Медведев просто станут оперуполномоченными по русскости.